Лина Цингг: невольница и жертва карательной психиатрии?

Стирка и глажка входила в ежедневные задачи Лины. Фото: Филип Жендро (Philip Gendreau — Беттманн, Корбис — Bettmann, Corbis). RDB

В последнее время в Швейцарии историки и журналисты тщательно ищут — и успешно находят — темные пятна в истории своей страны. На рубеже веков усилиями специалистов и в самом деле были открыты не самые приглядные факты из истории Швейцарии, государства, обладающего за рубежом репутацией идеальной демократии. 

Недавно цюрихская газета Tages-Anzeiger поместила материал о швейцарке по имени Лина Цингг (имя вымышленное), которая целых 50 лет была одновременно батрачкой, уборщицей, поварихой и няней, и вовсе не по своей воле. Её жизнь — это история, как утверждает газета, применения методов психиатрии в карательных целях. Мы предлагаем вам перевод этой статьи на русский язык с тем, чтобы каждый читатель сам смог подумать и сделать выводы. 

«26 января 2011 года Лину Цинг освободили от крепостной зависимости. 53 года она служила одной и той же хозяйке — без выходных, без отпусков, без зарплаты. Вдобавок к этому ее насиловали, над ней издевались, и все это происходило фактически с благословения официальных органов опеки». Так начинается книга «Под опекой. Украденная жизнь Лины Цингг» («Unter Vormundschaft. Das gestohlene Leben der Lina ZinggВнешняя ссылка»). Написала её швейцарская журналистка Лизбет Хергер (Lisbeth Herger).

Это книга, которая потрясает до глубины души. Потому что история Лины Цингг не выдумка, а реальность. И потому что эта трагедия разыгрывалась среди нас, сначала в регионе Рейнской долины, а потом в Цюрихе — и никто не вмешивался. Потому что никто ничего не замечал или не хотел замечать. И потому что хозяйка дома была такой властной и обладала таким хорошо подвешенным языком, что она могла убедить в своей правоте кого угодно. А Лина Цингг, которую на самом деле зовут по-другому, напротив, была слабой. И даже слабоумной. По крайней мере ее заставили в это поверить.

История Лины Цингг — случай неординарный. Всё могло сложиться совершенно иначе. И должно было сложиться. Однако этот случай как нельзя лучше иллюстрирует неоднозначную историю швейцарской психиатрии и системы социального презрения и опекунства в начале и середине 20-го века. Для Лины Цингг решающим был ее диагноз — шизофрения. Он изменил в ее жизни абсолютно всё, а начало этому процессу положили подозрения ее семейного врача, который отправил 18-летнюю Лину в 1958 году в психиатрическую лечебницу в городе Виль (Wil), опираясь на такие «симптомы», как «бредовые идеи и воображаемые голоса».

На приеме в лечебнице Лина «однозначно» отрицала наличие у нее каких-либо голосов или идей. И в дальнейшем они действительно «никогда больше не наблюдались». В сумасшедшем доме, или в приюте, как местные жители называли психбольницу, специалисты-психиатры также указали на «явно отсутствующие симптомы», добавив, что «их отсутствие даже вызывает сожаление, поскольку это идет вразрез с однозначностью ранее поставленного диагноза».

С другой стороны, в жизни Лины Цингг были и «проступки»: например, ночь в постели несовершеннолетнего юноши, проведенная под действием алкоголя. Крестьянская дочь Лина была застигнута «на месте преступления» и отправлена в полицейский участок, а затем к врачу. «В католическо-крестьянском мире (…) 1950-х годов такие последствия были нормой», — пишет Лизбет Хергер. «Потому что считалось, что тем самым общество заботится о благе молодой женщины, учитывая ее возможную беременность».

Измученная, уставшая, растерянная

Никого не интересовало, что же происходило с Линой Цингг на самом деле. После смерти матери она несколько лет заботилась об отце, у которого был тяжелый характер, о сестрах и братьях, о доме. Работала на фабрике, чтобы принести в дом хоть какие-то деньги. Страдала от бессонницы и отсутствия аппетита, постоянно чувствовала себя уставшей. В ней нарастали нервозность и смятение. В настоящее время, считает автор книги, можно было бы говорить о депрессии на почве истощения. В крайнем случае о посттравматическом психозе подростка, который не справился с ранней потерей матери и двух сестер и должен был слишком много трудиться в эмоционально суровом климате.

Медики в Виле поставили Лине однозначный диагноз шизофрения «в абсолютном соответствии с модным в то время поветрием в психиатрии», — пишет Л. Хергер. При этом они наградили физически здоровую пациентку вторым диагнозом: дебилизм легкой степени, иными словами — слабоумие. Они прописывают ей «шоковую терапию» инсулином и психотропными средствами. После восьми месяцев в клинике молодую женщину власти насильно переводят на новое для нее место в регионе Рейнской долины на востоке страны, лишив её отца прав опеки при помощи пары бюрократических фокусов.

По мнению историка Мариетты Майер (Marietta Meier), защитившей докторскую диссертацию на тему развития в Швейцарии практической психохирургииВнешняя ссылка в период после Второй мировой войны, психиатры в 1950-е годы были склонны «не думая» ставить диагноз слабоумие. Однако шизофрению она характеризует не так, как автор книги Лизбет Хергер: «Дело не в том, чтобы что-то оправдывать. Но с тогдашней точки зрения у Лины Цингг действительно были симптомы, указывающие на шизофрению. О том, что это был просто „модный диагноз“, не может быть и речи».

Типичными для этого диагноза были, например, описанные в книге «мимоговорение» — бессмысленные ответы на задаваемые простые вопросы, а также немотивированные приступы ярости. «В то время людям с такими симптомами всегда ставили диагноз шизофрения», — говорит М. Майер. Ничего особенного с точки зрения исследовательницы не представляли собой и старания тогдашних психиатров отправлять пациентов после пребывания в психиатрической клинике не обратно в социальную среду, в которой возникло заболевание, а в такое место, где, по их мнению, ей будет лучше. В случае с Линой это была семья музыкантов Гаук, в которой к тому моменту уже ждали седьмого ребенка. 

Чего хозяин изволит

Лина Цингг становится одновременно горничной, поварихой, уборщицей и няней. Поначалу она в восторге от новой жизни. Здесь всё не так, как дома — просторнее, красивее, чище. Неважно, что у нее нет своей собственной комнаты. Лина привыкла к тесноте. «К тому же она утром встает раньше всех, а вечером ложится спать последней. Поэтому ей достаточно и дивана в гостиной». Лина Цингг — это как раз то, о чем хозяева мечтали уже давно: старательная, работящая, уступчивая работница по дому. И этой ее уступчивостью и воспользовался хозяин, который очень скоро начал склонять Лину к сожительству, причем с одобрения своей же жены.

Это будет продолжаться в течение 15 лет, вплоть до развода супружеской пары Гаук. «И только после своего освобождения в 2011 году, когда Лине шел уже 71-й год, она узнает, что похожий опыт надругательств переживали в то же время в Швейцарии многие служанки и горничные, которыми господа или их сыновья откровенно «пользовались», и это было, с позволения сказать, такое патриархальное право», — пишет Л. Хергер. Хозяйка дома была с супругом заодно, как бы обиден ей ни был факт такого мезальянса.

Становясь с каждым годом всё злее и придирчивее, она старалась самым радикальным образом изолировать Лину от родительской семьи. Всеми средствами она стремилась не допустить, чтобы из ее рук ускользнула такая хорошая и выгодная домработница. А уж выгодная-то она в любом случае: Мария Гаук — имя тоже вымышленное — десятилетиями почти не платила Лине Цингг зарплату, не давала выходных дней и отпусков. То же самое продолжается и после ее переезда из региона Рейнской долины в Цюрих, где хозяйка выходит замуж второй раз.

На новом месте у Лины опять нет своей комнаты. Она спит в шахте отключенного лифта. Хозяйка всё более дотошно контролирует её, шантажирует, угрожает и, если Лина не успевает что-то сделать, то и бьёт ее. Но обычно Лина все делает в срок и все успевает. А вот её воля, хотя и не сразу, начинает ломаться. Однажды Лина пишет домой письмо, в котором указывает: «Кроме меня госпожа Гаук приобрела еще секретаря, его зовут Симон». Лина имела в виду второго мужа Марии Гаук. Семья Лины бьет тревогу, пораженная тем, насколько безропотно смиряется молодая женщина с ролью собственностью своей хозяйки. Однако в юридическом смысле за все эти годы ее семья так и не смогла ничего добиться.

Вновь и вновь брат Лины Вернер Цингг и его жена Эмма пытались связаться с Линой или с её хозяйкой, пробовали действовать через органы опеки, но всё тщетно: слишком убедительны были аргументы этой психолога-самозванки. Она приписывала Лине несуществующую патологию, говорила, что с той якобы тяжело общаться, что у нее крайне неустойчивая психика, да что там говорить — просто маниакально-депрессивное состояние. Власти и врачи-психиатры верили ей. Спустя несколько лет хозяйка уговорит знакомого врача поставить Лине Цингг второй диагноз — диабет.

Он позволял ей с тех пор систематически лишать домработницу еды. Бывали дни, когда Лина питалась только хлебом и водой. После своего освобождения она узнает, что для такого диагноза не было ровным счетом никаких оснований. Позднее проведенная экспертиза показала, что этой болезни у Лины вообще никогда не было, с учетом того, что диабет не может просто так исчезнуть, эта болезнь – она навсегда. Поэтому, получив, наконец, свободу, первое, что сделала Лина, это с удовольствием съела кусок морковного пирога «с целой горой взбитых сливок».

«То, что вытворяла с Линой фрау Гаук, чудовищно даже с точки зрения объективного историка-исследователя», — говорит историк Мариетта Майер. «Наряду с этим было множество других людей, которыми она манипулировала и которых обманывала». К ним относятся в том числе и органы опеки региона Рейнской долины, а потом и Цюриха. Сначала госпоже Гаук, во втором замужестве Кобельт, удалось уговорить власти общины, откуда родом Лина, передать ей право опеки над Линой. Затем она настояла, и не без успеха, на объявлении Лины недееспособной. И наконец, сумела доказать необходимость ухода за своей служанкой, регулярно кладя себе в карман выделяемое властями особое социальное пособие. 

«Власти ничего не замечали или не хотели замечать», — подчеркивает М. Майер. «Хотя удивляться тут нечему. В то время органы опеки в небольших общинах в отдаленных регионах не обладали достаточными профессиональными навыками, едва справляясь со своими обязанностями и задачами. А во-вторых, любой конкретный пример опекунства, который протекал так «гладко», как у Лины, считался позитивным примером действий властей. Ведь он позволял экономить время и деньги».

Другого мира не существует

И вот в один прекрасный день от личности Лины, ничего не осталось. Фрау Кобельт очень постаралась, отгородив ее от внешнего мира. Очень уж сильно она грозила Лине агрессивным отцом, полицией, клиникой. А еще тем, что «она расскажет всем о том, как она путалась с господином Гауком».

Кроме того, Лина «не имела свободного времени, у нее не было жизни вне стен дома, она живет в тоталитарной системе ежедневного принуждения», — пишет автор в своей книге. «На внешние раздражители она реагировала в режиме застывшей заторможенности, пытаясь одновременно вытеснить из сознания и забыть весь свой накопленный негативный опыт».

Лина становится бледной, худой, неухоженной. Она почти не разговаривает. И не потому, что не хочет. А потому что ей не разрешают. Хозяйкина стратегия информационной блокады была настолько успешна, что даже журналистка Л. Хергер ещё чувствовала ее последствия. Когда она через год после освобождения Лины впервые встретилась с ней и побеседовала с целью получить материалы для книги, то та едва отвечала на вопросы, а все больше рассказывала буквально все, что только приходило ей в голову, неожиданно перескакивая с одной темы на другую, от одного факта своей биографии к другому.

«Она говорила так, как думала — без имен, без названия мест», — говорит Л. Хергер. «Нормально общаться с собеседником она просто разучилась». В результате журналистка стала по сути ее адвокатом, а написанная ею книга — убедительной речью на воображаемом суде перед присяжными, которым предстояло вынести свой (моральный) вердикт по делу о властной и злой хозяйке, обогащавшейся за счет собственной домработницы, не в последнюю очередь и в финансовом смысле, сломавшей ей ее волю и личность. А еще это было бы дело о жизни, украденной и бездарно растраченной органами социальной опеки, которые за 53 года так и не удосужились ни лично встретиться с Линой, ни перепроверить условия ее жизни, регулярно, при этом, составляя липовые отчеты, записанные, в основном, со слов фрау Кобельт.

«Швейцарские органы социальной опеки, сейчас эта структура называется «Ведомство защиты интересов детей и взрослых» («Kindes- und Erwachsenenschutzbehörde» — «Kesb»), со своей задачей не справились, защитить Лину Цингг и ее интересы они не смогли», — пишет Л. Хергер. Они начали действовать только тогда, когда в дело вмешались дочери фрау Кобельт и подали властям соответствующее заявление. Впрочем, они сами «запутались в паутине интриг и манипуляций», и им тоже понадобилось немало лет, прежде чем им открылся весь кошмар ситуации. А что же сама Лина Цингг?

Её жизнь целиком и полностью зависела от воли хозяйки, и при этом точно в такой же степени она сама постоянно находилась под угрозой гибели. Судить сейчас о том, могла ли и должна ли была Лина оказать какое-то сопротивление, в историческом смысле не очень уместно. Ясно одно: Лина Цингг знала о своей тотальной зависимости. Сразу после освобождения она сказала о себе в третьем лице: «Если бы так пошло дальше, то скоро Лины Цингг просто не стало бы».

Ниже вы можете ознакомиться с оригиналом статьи на немецком языке:

http://www.tagesanzeiger.ch/schweiz/standard/Ein-Leben-als-Sklavin-in-der-reichen-Schweiz/story/28073098Внешняя ссылка

Перевод с немецкого: Юлия Немченко